Неточные совпадения
«Что за мужчина? —
старостуДопытывали странники. —
За что его тузят?»
— Не знаем, так наказано
Нам из
села из Тискова,
Что буде где покажется
Егорка Шутов — бить его!
И бьем. Подъедут тисковцы.
Расскажут. Удоволили? —
Спросил старик вернувшихся
С погони молодцов.
— Отличный старик!
Староста. Гренадер. Догадал меня черт выпить у него в избе кринку молока, ну — понятно: жара, устал! Унтер, сукин сын, наболтал чего-то адъютанту; адъютант — Фогель, командир полка — барон Цилле, — вот она где у меня
села, эта кринка!
— Ты что тут стоишь? — оборотилась она к Матрене, — поди скажи Егорке, чтоб он бежал в
село и сказал
старосте, что мы сами идем туда.
Сменив исправного и расторопного
старосту, коим крестьяне его (по их привычке) были недовольны, поручил он управление
села старой своей ключнице, приобретшей его доверенность искусством рассказывать истории.
Когда они покончили,
староста положил становому в телегу куль овса и мешок картофеля, писарь, напившийся в кухне,
сел на облучок, и они уехали.
К полудню приехали становой и писарь, с ними явился и наш сельский священник, горький пьяница и старый старик. Они освидетельствовали тело, взяли допросы и
сели в зале писать. Поп, ничего не писавший и ничего не читавший, надел на нос большие серебряные очки и сидел молча, вздыхая, зевая и крестя рот, потом вдруг обратился к
старосте и, сделавши движение, как будто нестерпимо болит поясница, спросил его...
В нескольких верстах от Вяземы князя Голицына дожидался васильевский
староста, верхом, на опушке леса, и провожал проселком. В
селе, у господского дома, к которому вела длинная липовая аллея, встречал священник, его жена, причетники, дворовые, несколько крестьян и дурак Пронька, который один чувствовал человеческое достоинство, не снимал засаленной шляпы, улыбался, стоя несколько поодаль, и давал стречка, как только кто-нибудь из городских хотел подойти к нему.
Доклад кончен; ключница подает
старосте рюмку водки и кусок хлеба с солью. Анна Павловна несколько времени стоит у окна спальни и вперяет взор в сгустившиеся сумерки. Через полчаса она убеждается, что приказ ее отчасти уже выполнен и что с
села пробираются три тени по направлению к великановской меже.
Накануне введеньева дня наш околоток почти поголовно (очень часто больше пятидесяти человек) был в сборе у всенощной в церкви
села Лыкова, где назавтра предстоял престольный праздник и церковным
старостой состоял владелец
села, полковник суворовских времен, Фома Алексеич Гуслицын.
— У нас, на
селе, одна женщина есть, тоже все на тоску жалуется. А в церкви, как только «иже херувимы» или причастный стих запоют, сейчас выкликать начнет. Что с ней ни делали: и попа отчитывать призывали, и
староста сколько раз стегал — она все свое. И представьте, как начнет выкликать, живот у нее вот как раздует. Гора горой.
Следом за ним прошел пономарь и церковный
староста, сопровождаемый несколькими мужичками с
села.
Проворно подали большую косную лодку, шестеро гребцов
сели в весла, сам
староста или хозяин стал у кормового весла.
Когда же мой отец спросил, отчего в праздник они на барщине (это был первый Спас, то есть первое августа), ему отвечали, что так приказал
староста Мироныч; что в этот праздник точно прежде не работали, но вот уже года четыре как начали работать; что все мужики постарше и бабы-ребятницы уехали ночевать в
село, но после обедни все приедут, и что в поле остался только народ молодой, всего серпов с сотню, под присмотром десятника.
Священник сказал, между прочим, что
староста — человек подвластный, исполняет, что ему прикажут, и прибавил с улыбкой, что «един бог без греха и что жаль только, что у Мироныча много родни на
селе и он до нее ласков».
— Все запишут! — отвечал ему с сердцем Вихров и спрашивать народ повел в
село. Довольно странное зрелище представилось при этом случае: Вихров, с недовольным и расстроенным лицом, шел вперед; раскольники тоже шли за ним печальные; священник то на того, то на другого из них сурово взглядывал блестящими глазами. Православную женщину и Григория он велел
старосте вести под присмотром — и тот поэтому шел невдалеке от них, а когда те расходились несколько, он говорил им...
— Мне угодно объясниться с вами, — отвечал помещик,
садясь без приглашения хозяина на стул, — супруга ваша поручала одному моему ямщику передать моему почтовому
старосте, что вы недовольны той платой, которую мы, почтосодержатели, платили прежнему господину почтмейстеру, то есть по десяти рублей с дуги, и желаете получать по пятнадцати! Плата такая, говорю вам откровенно, будет для всех нас обременительна!..
— Неизвестно-с, и
староста наш уведомляет меня, что Валерьян Николаич сначала уходил куда-то пешком, а потом приехал в Синьково на двух обывательских тройках; на одну из них уложил свои чемоданы, а на другую
сел сам и уехал!
После
старосты пришла девушка с
села и возвестила, что посадские девки просят позволения хороводы перед домом играть и новую помещицу повеличать (весть о приезде Фаинушки для покупки Проплеванной с быстротою молнии проникла во все дворы).
Потом прибежал деревенский
староста и рассказал, что пришли на
село в побывку два солдата; один говорит: скоро опять крепостное право будет; а другой говорит: и земля, и вода, и воздух-все будет казенное, а казна уж от себя всем раздавать будет.
Как и все прежние года, во всех
селах и деревнях 100-миллионной России к 1-му ноября
старосты отобрали по спискам назначенных ребят, часто своих сыновей, и повезли их в город.
Не было с княгиней Варварой Никаноровной ни обморока, ни истерики, а на другой день она велела служить в своей церкви по муже заупокойную обедню, к которой приказала быть всем крестьянам ближних
сел, их
старостам, бурмистрам и управителю.
На самом краю
села Мироносицкого, в сарае
старосты Прокофия, расположились на ночлег запоздавшие охотники.
Рассказывали разные истории. Между прочим, говорили о том, что жена
старосты, Мавра, женщина здоровая и неглупая, во всю свою жизнь нигде не была дальше своего родного
села, никогда не видела ни города, ни железной дороги, а в последние десять лет все сидела за печью и только по ночам выходила на улицу.
Поговаривали даже, будто в соседнем
селе Орешкове мужик Дормидон, идучи по лесу, наткнулся на двух бродяг, которые наказывали ему передать их
старосте, чтоб берег лошадей, не то уведут, и что, несмотря на все принятые предосторожности, лошадей все-таки увели в первую ночную сторожку.
— Ну, сажай его! — сказал Никита Федорыч, указывая сотским на Антона. — А вы-то что ж стоите?..
Садись да бери вожжи; что рты-то разинули!.. Эй вы,
старосты, оттащите ее… было ей время напрощаться с своим разбойником… Отведите ее… Ну!..
Илья со спутанными волосами, с бледным лицом и вздернутою рубахой, оглядывал комнату, как будто старался вспомнить, где он. Дворник подбирал осколки стекол и утыкал в окно полушубок, чтобы не дуло.
Староста опять
сел за свою чашку.
Те, как водится, начинали с расспросов о том, есть ли в
селе барин, строг ли с мужиками, есть ли барыня и барчонки, о том, кто
староста, стар ли, молод ли он; потом мало-помалу объясняли Акуле, что вот-де они ходят из
села в
село, собирают хлебец да копеечки во имя Христово, заходят в монастыри, бывают далече, в Киеве и Иерусалиме, на богомолье и что, наконец, жутко приходится им иногда жить на белом свете.
Скоро он уехал; и когда он
садился в свой дешевый тарантас и кашлял, то даже по выражению его длинной худой спины видно было, что он уже не помнил ни об Осипе, ни о
старосте, ни о жуковских недоимках, а думал о чем-то своем собственном. Не успел он отъехать и одну версту, как Антип Седельников уже выносил из избы Чикильдеевых самовар, а за ним шла бабка и кричала визгливо, напрягая грудь...
Но сколь изумились они, когда бричка остановилась посреди
села и когда приезжий, выпрыгнув из нее, повелительным голосом потребовал
старосты Трифона.
В последний год властвования Трифона, последнего
старосты, народом избранн<ого>, в самый день храмового праздника, когда весь народ шумно окружал увеселительное здание (кабаком в просторечии именуемое) или бродил по улицам, обнявшись между собою и громко воспевая песни Архипа-Лысого, въехала в
село плетеная крытая бричка, заложенная парою кляч едва живых; на козлах сидел оборванный жид — а из брички высунулась голова в картузе и казалось с любопытством смотрела на веселящийся народ.
Ко боярскому двору
Антон
староста идет, (2)
Бирки в пазухе несет, (2)
Боярину подает,
А боярин смотрит,
Ничего не смыслит.
Ах ты,
староста Антон,
Обокрал бояр кругом,
Село по миру пустил,
Старостиху надарил.
Нагребу копен,
Намечу стогов —
Даст казачка мне
Денег пригоршни.
Я зашью казну,
Сберегу казну,
Ворочусь в
село —
Прямо к
старосте:
Не разжалобил
Его бедностью,
Так разжалоблю
Золотой казной…
Никита. Ставь на стол. Что, али сходила к
старосте? То-то, говори да и откусывай. Ну, будет серчать-то.
Садись, пей. (Наливает ей рюмку.) А вот и гостинчик тебе. (Подает сверток, на котором сидел. Анисья берет молча, качая головой.)
Когда они шли по
селу, дряхлые старики, старухи выходили из изб и земно кланялись, дети с криком и плачем прятались за вороты, молодые бабы с ужасом выглядывали в окна; одна собака какая-то, смелая и даже рассерженная процессией, выбежала с лаем на дорогу, но Тит и
староста бросились на нее с таким остервенением, что она, поджавши хвост, пустилась во весь опор и успокоилась, только забившись под крышу последнего овина.
Тит, пользуясь единственным свободным временем, отправлялся на
село к Исаю-рыбаку или к обручнику Никифору, всего же чаще к
старосте, который на мирской счет покупал для дворовых сивуху.
Через два дня он уже был дома, в своей избенке, к великому изумлению солдатки, которую туда
поселили. Помолясь перед образами, тотчас же отправился он к
старосте.
Староста сначала было удивился; но сенокос только что начинался: Герасиму, как отличному работнику, тут же дали косу в руки, — и пошел косить он по-старинному, косить так, что мужиков только пробирало, глядя на его размахи да загребы…
Получив пять рублей, Лычковы, отец и сын,
староста и Володька переплыли на лодке реку и отправились на ту сторону в
село Кряково, где был кабак, и долго там гуляли. Было слышно, как они пели и как кричал молодой Лычков. В деревне бабы не спали всю ночь и беспокоились. Родион тоже не спал.
Например, когда мать Сережи упрашивала его отца сменить
старосту Мироныча в
селе, принадлежащем их тетушке, за то, что он обременяет крестьян, и, между прочим, одного больного старика, и когда отец говорил ей, что этого нельзя сделать, потому что Мироныч — родня Михайлушке, а Михайлушка в большой силе у тетушки, то Сережа никак не мог сообразить этого и задавал себе вопросы: «За что страдает больной старичок, что такое злой Мироныч, какая это сила Михайлушка и бабушка?
Староста привязал палку к веревке, и баба верхом
села на нее, взялась за веревку и стала слезать в колодезь, а
староста за колесо стал спускать ее. В колодце было всего шесть аршин глубины, и только на аршин стояла вода.
Староста спускал за колесо потихоньку и все спрашивал: «Еще, что ли?» Скотница кричала оттуда: «Еще немного!»
Вдруг
староста почувствовал, что веревка ослабла; он окликнул скотницу, но она не отвечала.
Староста поглядел в колодезь и увидел, что баба лежит в воде головой и кверху ногами.
Староста стал кричать и звать народ; но никого не было. Пришел только один конюх.
Староста велел ему держать колесо, а сам вытянул веревку,
сел на палку и полез в колодезь.
В
селе Никольском, в праздник, народ пошел к обедне. На барском дворе остались скотница,
староста и конюх. Скотница пошла к колодцу за водой. Колодезь был на самом дворе. Она вытащила бадью, да не удержала. Бадья сорвалась, ударилась о стенку колодца и оторвала веревку. Скотница вернулась в избу и говорит
старосте...
Так приели весь рогатый скот, и ко сретенью (2 февраля) во всем
селе, о котором рассказываю, осталась только одна корова у
старосты да две у дворовых; но лошадей еще оставалось на сорок дворов штук восемь, и то не у крестьян, а у однодворцев, которые жили в одном порядке с крепостными.
— Ладно, слышали, — сказал один из ямщиков. — Иди, Серега,
садись, а то вон опять
староста бежит. Барыня, вишь, ширкинская больная.
— Эй, Серега! иди
садись, господа ждут, — крикнул в дверь почтовый
староста.
— И отлично! Закусим, выпьем и поедем вместе. У меня отличные лошади! И свезу вас, и со
старостой познакомлю… всё устрою… Да что вы, ангел, словно сторонитесь меня, боитесь?
Сядьте поближе! Теперь уж нечего бояться… Хе-хе… Прежде, действительно, ловкий парень был, жох мужчина… никто не подходи близко, а теперь тише воды, ниже травы; постарел, семейным стал… дети есть. Умирать пора!
Он с ума сошел от честолюбия: ему хотелось попасть в
старосты, чтобы иметь волю бить в
селе своем палкою всех, кого ни рассудит; а как жезл сельского всемогущества обращался не от него, а на него, то он удавился.
Односельчане покойного с сельским
старостой во главе, который оказался его родным племянником, выхлопотали у начальства дозволение перевезти гроб с его останками в
село и похоронить на сельском кладбище. Могилу они выкопали перед кладбищем, почти около тракта, оградили ее решеткой и поставили громадный деревянный крест.
Никто, не исключая и подозрительного станового, составлявшего акт совместно с доктором о самоубийстве крестьянки Настасьи Лукьяновны Червяковой, даже не подумал искать между этим самоубийством и происшедшим незадолго пожаром барского дома в
селе Серединском какой-нибудь связи. Серединский
староста обо всем отписал Николаю Герасимовичу.
Павел Сергеевич, несмотря на то, что был очень терпелив, вышел из себя, составил поставление об аресте и приказал
старосте под строгим караулом отправить преступника в
село, где имел резиденцию, и посадить его в каталажку [Место заключения — местное выражение.] при волостном правлении. Пока в поселке снаряжали подводу под арестанта, он велел подать себе лошадей и уехал. Толстых беспокоить он не решился.
Село, где имел, как принято выражаться в Сибири, резиденцию «земский заседатель» и куда помчался
староста поселка, лежавшего вблизи прииска Толстых, находилось верстах в тридцати от высокого дома.